Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Эрнест Хемингуэй
КАНАРЕЙКУ В ПОДАРОК

Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.

– Я купила ее в Палермо, – сказала американка. – Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?

В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе был виден коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.

Из множества высоких труб валил дым – подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дэйли мэйл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка, и она едва успела вскочить. Американка была глуховата – она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.

Поезд вышел с марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, – и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народа. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы,

конец ознакомительного фрагмента

Эрнест Хемингуэй

Канарейку в подарок

Поезд промчался мимо длинного кирпичного дома с садом и четырьмя толстыми пальмами, в тени которых стояли столики. По другую сторону полотна было море. Потом пошли откосы песчаника и глины, и море мелькало лишь изредка, далеко внизу, под скалами.

Я купила ее в Палермо, - сказала американка. - Мы там стояли только один час: это было в воскресенье утром. Торговец хотел получить плату долларами, и я отдала за нее полтора доллара. Правда, она чудесно поет?

В поезде было очень жарко, было очень жарко и в купе спального вагона. Не чувствовалось ни малейшего ветерка. Американка опустила штору, и моря совсем не стало видно, даже изредка. Сквозь стеклянную дверь купе был виден коридор и открытое окно, а за окном пыльные деревья, лоснящаяся дорога, ровные поля, виноградники и серые холмы за ними.

Из множества высоких труб валил дым - подъезжали к Марселю; поезд замедлил ход и по одному из бесчисленных путей подошел к вокзалу. В Марселе простояли двадцать пять минут, и американка купила «Дэйли мэйл» и полбутылки минеральной воды. Она прошлась по платформе, не отходя далеко от подножки вагона, потому что в Каннах, где стояли двенадцать минут, поезд тронулся без звонка, и она едва успела вскочить. Американка была глуховата - она боялась, что звонок, может быть, и давали, но она его не слышала.

Поезд вышел с марсельского вокзала, и теперь стали видны не только стрелки и фабричный дым, но, если оглянуться назад, - и город, и гавань, и горы за ней, и последние отблески солнца на воде. В сумерках поезд промчался мимо фермы, горевшей среди поля. У дороги стояли машины; постели и все домашнее имущество было вынесено в поле. Смотреть на пожар собралось много народа. Когда стемнело, поезд пришел в Авиньон. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращавшиеся в Париж, покупали в киоске сегодняшние французские газеты. На платформе стояли солдаты негры в коричневых мундирах. Все они были высокого роста, их лица блестели в свете электрических фонарей. Они были совсем черные, и такого высокого роста, что им не было видно, что делается в вагонах. Поезд тронулся, платформа и стоявшие на ней негры остались позади. С ними был сержант маленького роста, белый.

В спальном купе проводник откинул три койки и застелил их. Американка всю ночь не спала, потому что поезд был скорый, а она боялась быстрой езды по ночам. Ее койка была у окна. Канарейку из Палермо, в закутанной шалью клетке, вынесли в коридор рядом с уборной, подальше от сквозняка. В коридоре горел синий фонарь. Всю ночь поезд шел очень быстро, и американка не спала, ожидая крушения.

Утром, когда до Парижа оставалось совсем немного, американка вышла из умывальной, очень свежая, несмотря на бессонную ночь, очень здоровая на вид, - типичная американка средних лет. Раскутав клетку и повесив ее на солнце, она отправилась в вагон-ресторан завтракать. Когда она вернулась в купе, постели были уже убраны и превращены в сиденья, канарейка отряхивала перышки в солнечном свете, лившемся в открытое окно, и поезд подходил к Парижу.

Она любит солнце, - сказала американка. - Сейчас запоет.

Канарейка встряхнулась и начала чистить перышки.

Я всегда любила птиц, - сказала американка. - Я везу ее домой, моей дочке… Вот она и запела.

Канарейка чирикнула, и перья у нее на шее взъерошились, потом она опустила головку и зарылась клювом в перья. Поезд пролетел через мост и шел очень чистеньким лесом. Один за другим мелькали пригороды Парижа. В пригородах были трамваи, и на стенах, обращенных к полотну, большие рекламы: Белль Жардиньер, Дюбонне и Перно. Все, мимо чего проходил поезд, выглядело словно натощак.

Сначала я не прислушивался к разговору американки с моей женой.

Ваш муж тоже американец? - спросила она.

Да, - отвечала моя жена. - Мы оба американцы.

Я думала, что вы англичане.

О нет, - сказала жена.

Может, вам это показалось потому, что я ношу подтяжки? - сказал я.

Американка не слышала. Она была совсем глухая и понимала собеседника по движениям губ, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжала разговаривать с моей женой.

Я так рада, что вы американцы. Из американцев выходят самые лучшие мужья, - говорила она. - Вы знаете, из-за этого нам пришлось покинуть Европу. В Веве моя дочь влюбилась в иностранца. - Она помолчала. - Они были безумно влюблены друг в друга. - Она опять замолчала. - Я ее увезла, конечно.

Но теперь это у нее прошло? - спросила моя жена.

Не думаю, - ответила американка. - Она ничего не ест и совсем не спит. Как я ни старалась, она ничем не интересуется. Она ко всему равнодушна. Не могла же я позволить, чтобы она вышла за иностранца. - Она помолчала. - Один из моих друзей говорил мне, что иностранец не может быть хорошим мужем для американки.

Да, - сказала моя жена, - думаю, что не может.

Американка похвалила дорожное пальто моей жены, - оказалось, что она уже лет двадцать заказывает платья в том же самом ателье на улице Сент-Оноре. У них есть ее мерка и знакомая vendeuse, которая знает ее вкус, подбирает ей платья и посылает их в Америку. Посылки приходят в почтовое отделение недалеко от ее дома, в центре Нью-Йорка. В почтовом отделении их вскрывают для оценки, пошлина не очень высокая, потому что платья всегда простые, без золотого шитья, без отделки, и не кажутся дорогими. До теперешней vendeuse, Терезы, была другая vendeuse, Амели. Их было всего две - за все двадцать лет. Couturier оставался все время один и тот же. А вот цены повысились. Хотя при нынешнем курсе это неважно. Теперь у них есть мерка ее дочери. Она уже совсем взрослая, и мерку едва ли придется менять.

Поезд подходил к Парижу. Укрепления сровняли с землей, но трава здесь так и не выросла. На путях стояло много вагонов: коричневые деревянные вагоны-рестораны и коричневые деревянные спальные вагоны, которые в пять часов вечера отправятся в Италию, если поезд по-прежнему отходит в пять; на этих вагонах были таблички: «Париж - Рим»; и вагоны пригородного сообщения, с сиденьями на крышах, которые дважды в день бывают переполнены, если все осталось по-старому; мимо мелькали белые стены домов, и бесчисленные окна. Все было словно натощак,

Американцы - самые лучшие мужья, - говорила американка моей жене. Я снимал чемоданы. - Только за американцев и стоит выходить замуж.

А давно вы уехали из Веве? - спросила моя жена.

Осенью будет два года. Вот я и везу канарейку ей в подарок.

А этот молодой человек был швейцарец?

Свищет, свищет канарейка,
Воробьиная сестра,
Жарко вспыхивает шейка
В пыльной зелени двора,
Заполняет клетку трелью,
Задыхаясь от любви.
И взирают на соседку
С любопытством воробьи:
«Чем желтушная гордится?
Горло драть – недолго жить!»
Ничего не слышит птица,
Только горлышко дрожит,
Только снова вспоминает:
Мальчик в комнате зимой
Ложечкой водил по краю
Блюдца с золотой каймой.
Тонкий звук тревожил душу,
Разворачивал нутро
И выталкивал наружу
Голос, спрятанный хитро!
Отчего одним поется,
А другие – не поют?
Отчего один смеется,
А другие – слезы льют?
Объясни мне, в чем причина,
Способ верный назови,
Ведь тебя же научили
Излучению любви!
А меня-то кто научит
Переплавить в песню крик?
Голос горло сушит, мучит,
А выходит «чик-чирик».

Заславская Инна

Канарейку из-за моря
Привезли, и вот она
Золотая стала с горя,
Тесной клеткой пленена.
Птицей вольной, изумрудной
Уж не будешь,- как ни пой
Про далекий остров чудный
Над трактирную толпой!

Бунин Иван

Грустно канарейке в клетке,
Птаха жалобно поёт,
Вот сидела бы на ветке
И глядела на полёт,

На полёт звезды искрящей,
И летела б вслед за ней
С вольной песней, настоящей,
С солнцем радостных огней.

Я бы села на цветочик,
Клюнув нежную пыльцу,
И взлетела б словно лётчик
Вверх к небесному Творцу!

И летя, так сладко пела
Про свободу синевы,
Как красиво в перьях тело.
Отпустите ж птичку вы!

В детсаду у канарейки,
Мы разглядывали шейку.
Крылья,глазки,лапки,хвостик,
Клювик маленький,как гвоздик.
Жёлтенькая птичка в клетке,
В восторге маленькие детки.

Долапчи Елена

Утро каждое семейку
Будит наша канарейка.
С жёлтой грудкой и брюшком,
Веселит наш славный дом.

Семена клюёт отменно,
Глазки искоркой горят.
Корм даём попеременно,
Птичке в доме каждый рад.

Скачет целый день по клетке,
Песни радостно поёт.
Расскажу подружке Светке,
Как у нас птенец живёт.

Хатина Татьяна

Птичка-невеличка
с островов Канарских
Проживает в клетке —
не в хоромах царских.
Но умет кроха
радоваться свету.
В солнечном наряде —
и зимою — лето.
Рассыпает трели
ручейком журчащим…
Приходи — послушай
маленькое счастье!

Желтая птица, как будто лимон,
Песнь запоет, растревожит ваш сон.
Названье ее говори поскорей-ка.
Конечно же, это она, канарейка.

Чудо в перьях,
Двор, скамейка,
В клетке плачет канарейка:
Буду я просить у Али,
Чтоб меня не выпускали!
В клетке зёрнышки, вода,
А на воле мне беда!
Здесь мне каждый день уход,
Во дворе ждёт злобный кот
И придётся мне трудиться,
Не таковская я птица!
Попроси иного ЗЭКА —
Будь свободным человеком!
Смотрит, как на дурака,
— Что работать мне? ! Пока!
Прокляну свою я долю,
Если окажусь на воле!
Вот и пожалеть сумей-ка!
Счастье в клетке… Канарейка…

Говорит султанша канарейке:
«Птичка! Лучше в тереме высоком
Щебетать и песни петь Зюлейке,
Чем порхать на Западе далеком?
Спой же мне про за-море, певичка,
Спой же мне про Запад, непоседка!
Есть ли там такое небо, птичка,
Есть ли там такой гарем и клетка?
У кого там столько роз бывало?
У кого из шахов есть Зюлейка —
И поднять ли так ей покрывало?»

Ей в ответ щебечет канарейка:
«Не проси с меня заморских песен,
Не буди тоски моей без нужды:
Твой гарем но нашим песням тесен,
И слова их одалыкам чужды…
Ты в ленивой дреме расцветала,
Как и вся кругом тебя природа,
И не знаешь — даже не слыхала,
Что у песни есть сестра — свобода».

Лев Мей

Я не знаю, может, это снится,
Только что ты там ни говори,
Есть на свете жёлтая птица,
Птица цвета утренней зари.

Для нее — оранжевые зори,
Для нее — зеленая трава,
Для нее — волшебники над морем
Голубые ставят острова.

Я в жар-птиц и в красных птиц не верю,
Канули в столетья чудеса,
Верю только в жёлтые перья,
и в большие чёрные глаза

Если мне придется лето вспомнить,
Чтобы уберечься от тоски,
Пусть тогда ко мне придут на помощь
стройные жёлтые малинуи

И для вас не будет странным это,
То, что мне так долго не забыть —
канарейку жёлтого цвета,
в парусную лодку посадить.

Грусть свою, прошу,
Пролей-ка.
Друг пернатый,
Канарейка.

Расскажи мне о
Неволе.
О своей печальной
Доле.

Плачет робкое
Сердечко.
Еле тлеет в клетке
Свечка.

Твой окрас, сравнимый с
Солнцем,
В клетку резаным
Оконцем.

Песни, полные
Рыданий.
О былом
Воспоминанья.

«В незапамятные
ЛЕта,
Гимны пела всему
Свету.

Я летала
В поднебесьи.
Мир велик и так
Чудесен.

Что ж теперь… Одни
Метанья.
И по клетке
Трепыханья».

Ты пропой мне
Канарейка.
Слезы боли мне
Пролей-ка.

Эта птичка попалась
В силки репутации, в клетку:
Старый символ мещанства —
Сидит канарейка на рейке.
Только я не согласен
С такой постановкой вопроса.
И прошу пересмотра,
И срочно прошу оправданья.

Биография птички:
Она из семейства вьюрковых.
Уточняю по Брему,
Что это — отряд воробьиных.
Ей бы жить на Мадейре,
На Канарских бы жить, на Азорских,
Заневолили птичку,
Еще и мещанкой прозвали!

Кто бывал в Заполярье, тот видел:
В квартирах рабочих,
Моряков, рудознатцев
Сидят канарейки на рейках.
С ноября и до марта
Мерцают они словно звезды,
Всю полярную ночь
Красный кенарь поет, не смолкая.

В министерство ли, в отпуск
Приедет в Москву северянин,
Он найдет канарейку,
Заплатит безумные деньги.

И везет самолетом,
Потом сквозь пургу на собаках
Это желтое счастье
Иль красное — счастье двойное.
Соловьи Заполярья!
От вашего пенья зависит
Настроенье людей,
Выполненье заданий и планов.
Канарейка на рейке,
Какая чудесная птица!

У мещанства сегодня
Другие приметы и знаки.

Долматовский Евгений

Любовь, любовь, всегда ты в силе,
Залезешь в стих, влетишь в окно,
Влюбился в канарейку филин,
А ей, похоже, все равно.

Она поет довольно мило,
Вокруг поклонников забор,
Но до сих пор не обратила
На старика свой нежный взор.

Охота тягостней неволи,
Ярится дух, пылает плоть,
Ему бы мудрости поболе,
От грязи вычистить дупло,

Смирить нелепую гордыню,
Квас перекисший вылить прочь,
Но в жесткой позе филин стынет,
И брань его летит сквозь ночь.

Заморскую ругает шубу
И канарейкин вольный нрав.
А где же песни? «Фубу-фубу…
Ату ее! Гип-гип, ура!»

Петь не умеет старый филин,
Бедняге бог не дал ума,
Зато в кармане простофили
Неостроумных шуток тьма.

Скандал затеять много легче,
Чем удивить талантом свет,
Хохочет лес, дурак замечен,
Сбылась мечта во цвете лет.

известный русский поэт, талантливый прозаик, прекрасный драматург, переводчик, литературовед, критик, историк, один из основателей русского символизма.

Родившись в купеческой семье, в биографии Брюсова еще с детства проявилась тяга к чтению, к творчеству. Получил образование в гимназии Креймана, гимназии Поливанова (обе в Москве). Затем окончил историко-филологическое отделение Московского института. Первые стихотворения Брюсова были написаны еще в юношестве.

Знакомство с французскими поэтами-символистами оказывает на Брюсова большое влияние. С 1894 по 1895 поэтом составлены сборники стихотворений «Русские символисты». В 1895 году издается его книга «Шедевры». Творчество Брюсова на данном этапе характеризуется стремлением уйти от действительности в лучший мир. Следующие стихи Брюсова, опубликованные в сборнике «Это я», поддерживают эту тенденцию.

Наконец для Брюсова в биографии наступает этап, когда его признают критики, он становится великим поэтом (после выхода в свет книги «Третья стража»). Затем появляются книги «Граду и миру» (1903), «Венок» (1906), «Все напевы» (1909), «Зеркало теней» (1912). Более поздняя лирика Брюсова содержит особенные черты, которые выделяют автора среди других поэтов. Стихотворение Брюсова в творчестве последующих периодов полны задушевности наряду с простотой выражения.

Брюсов посвящает себя военным вопросам, когда отправляется на фронт во время Первой Мировой войны от газеты «Русские ведомости». Анализ творчества Брюсова того периода показывает, что после разочарования в патриотизме, он ищет способы придания своим стихам изысканности.

Он пишет сонеты, издает сборник «Опыты», трудится над грандиозным произведением «Сны человечества». Затем в биографии Валерия Брюсова наступает этап работы над армянской культурой. Он публикует сборник «Поэзия Армении» (1916), труд «Летопись исторических судеб армянского народа», статьи.

ЗЕМЛЕ

Как отчий дом, как старый горец горы,
Люблю я землю: тень ее лесов,
И моря ропоты, и звезд узоры,
И странные строенья облаков.

К зеленым далям с детства взор приучен,
С единственной луной сжилась мечта,
Давно для слуха грохот грома звучен,
И глаз усталый нежит темнота…

ВЕЧЕРОМ В ДОРОГЕ

Кричат дрозды; клонясь дрожат
Головки белой земляники;
Березки забегают в ряд,
Смутясь, как девы полудикие.

Вновь - вечер на лесном пути,
Во всем с иным, далеким, сходен.
Нет, никуда нам не уйти
От непонятно милой родины!

Чу! не прощанье-ль крикнул дрозд?
Клонясь, дрожит Иван-да-Марья.
В просвете - свечи первых звезд
И красный очерк полушария.

ЦВЕТИКИ УБОГИЕ

Цветики убогие северной весны,
Веете вы кротостью мирной тишины.

Ландыш клонит жемчуг крупных белых слез,
Синий колокольчик спит в тени берез,

Белая фиалка высится, стройна,
Белая ромашка в зелени видна,

Здесь Иван-да-Марья, одуванчик там,
Желтенькие звезды всюду по лугам,

Изредка меж листьев аленький намек,
Словно мох, бессмертный иммортель-цветок, -

Белый, желтый, синий - в зелени полян,
Скромный венчик небом обделенных стран.

В ЛОДКЕ

Завечерело озеро, легла благая тишь.
Закрыла чашу лилия, поник, уснул камыш.

Примолкли утки дикие; над стынущей водой
Лишь чайка, с криком носится, сверкая белизной.

И лодка чуть колышется, одна средь темных вод,
И белый столб от месяца по зыби к нам идет…

НОЧЬЮ СВЕТЛОЙ

Ночи светлой, ночи летней
Сумрак лег над далью сонной.
Цвет и краски незаметней,
Воздух дышит благовонный.
То река иль то дорога
Вьет меж потемневших пашен?
К небу ветви поднял строго
Старый дуб, суров и страшен.
Огоньки в окошках блещут,
Небо чище и открытой,
В нежной сини чуть трепещут
Пары телеграфных нитей…

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Серебро, огни и блестки,-
Целый мир из серебра!
В жемчугах горят березки,
Черно-голые вчера.

Это – область чьей-то грезы,
Это – призраки и сны!
Все предметы старой прозы
Волшебством озарены.

Экипажи, пешеходы,
На лазури белый дым.
Жизнь людей и жизнь природы
Полны новым и святым.

Воплощение мечтаний,
Жизни с грезою игра,
Этот мир очарований,
Этот мир из серебра!

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Спи, мой мальчик! Птицы спят;
Накормили львицы львят;
Прислонясь к дубам, заснули
В роще робкие косули;
Дремлют рыбы под водой;
Почивает сом седой.
Только волки, только совы
По ночам гулять готовы,;
Рыщут, ищут, где украсть,
Разевают клюв и пасть.
Ты не бойся, здесь кроватка,
Спи, мой мальчик, мирно, сладко.
Спи, как рыбы, птицы, львы,
Как жучки в кустах травы,
Как в берлогах, норах, гнездах
Звери, легшие на роздых…
Вой волков и крики сов,
Не тревожьте детских снов!